Польско-российские уроки поэзии онлайн | эпизод 12
ПОЭТЫ
Владимир Маяковский (1893-1930) – русский советский поэт. Футурист. Один из крупнейших поэтов XX века. Помимо поэзии, ярко проявил себя как драматург, киносценарист, кинорежиссёр, киноактёр, художник, редактор журналов «ЛЕФ» («Левый фронт»), «Новый ЛЕФ». Od wczesnej młodości sympatyzował z ruchem bolszewickim, za co kilkakrotnie był aresztowany, a w 1908 roku więziony. Studiował w Szkole Malarstwa, Rzeźby i Architektury w Moskwie. W pierwszych latach po rewolucji malował plakaty propagandowe. Z czasem coraz bardziej krytycznie oceniał wyniki rewolucji, a w jego twórczości nastąpił rozdźwięk, nie porzucając bowiem dawnych poglądów i patrząc w jakim kierunku podąża komunizm w Rosji, otwarcie polemizował z socrealistami. Wreszcie padł pod jego adresem zarzut o wypaczenia i odejście od doktryny. Zginął w nie do końca jasnych okolicznościach. Oficjalną przyczyną zgonu ogłoszono samobójstwo.Głosił pochwałę techniki, współczesności i przemian, sprzeciwiał się kultywowaniu tradycji. Tkwiła w tym jednak sprzeczność – nowy świat opisywał z pomocą środków negowanych przez futurystów, którzy uciekali od treści na rzecz formy, tworząc zdania pozbawione sensu i skupiając się na fonetycznym brzmieniu zestawionych ze sobą wyrazów, on zaś używał tych samych środków w sposób kreatywny. Stworzył nowy typ poetyckiego obrazowania, rytmiki, opartej na intonacji (co wyrażało się w układzie graficznym tekstów, tzw. schodki), wprowadził też do poezji język potoczny, łączył język liryczny z językiem plakatu, stosował, skróty, slogany, wykrzykniki i pytania retoryczne.
Тадеуш Боровский (1922-1951) – польский поэт и прозаик. Узник немецких концлагерей Освенцим и Дахау, оставивший о них большой пласт прозы. Самыми значительными считаются два сборника его рассказов о жизни и быте узников лагерей смерти («У нас в Аушвице» и «Прощание с Марией»), в которых показана «трагедия превращения жертвы в соучастника преступлений». В 1926 отец был отправлен в ГУЛАГ в Карелию, через 3 года была арестована и отправлена в Сибирь его мать. В 1932 вышел на свободу отец, в 1934 — мать. В 1940 начал заниматься в подпольном университете на факультете польской литературы. В 1942 г. опубликовал сборник стихов «Где нибудь земля..» В 1943 арестован гитлеровцами, два месяца провёл в варшавской тюрьме Павяк, затем прошёл через лагеря Аушвиц и Дахау. После освобождения в мае 1945 был в лагере для перемещенных лиц под Мюнхеном, в марте 1946 вернулся в Польшу. В это же время узнал, что его невеста Мария Рундо, с которой он жил до лагеря и которая послужила прототипом героини повести «Прощание с Марией», также прошла через лагеря и осталась жива. Вступил в коммунистическую партию (ПОРП). Разочаровавшись в коммунистическом режиме после ареста друга, покончил с собой, отравившись газом. Стихи и новеллистика Боровского вошли в классику польской литературы, переведены на многие языки мира. Его прозу высоко оценил в своей Нобелевской речи Имре Кертес. Многие литературоведы ставят прозу в один ряд с прозой Примо Леви и Варлама Шаламова. По новеллам Боровского поставлен фильм А.Вайды Пейзаж после битвы (1970). Стихотворения на русский язык переводили Наталья Горбаневская, Владимир Британишский, Анатолий Гелескул, Олег Хаславский. Творчество Боровского пропагандирует Дмитрий Быков.
АКТЕРЫ
Бронислав Вроцлавский (1951) – польский актёр театра, кино, телевидения, педагог. Выпускник Высшей школы кинематографии, телевидения и театра им. Леона Шиллера в Лодзи (1973). Играл на сценах Лодзи: театра им. Стефана Ярача, затем Всеобщего театра (1974-1990). В 1996-2002 г. — преподаватель, а в 1996-2002 и 2008-2012 гг. – декан актёрского факультета Высшей Государственной школы кинематографа, телевидения и театра им. Леона Шиллера в Лодзи.
Лаврентий Сорокин (1960) – заслуженный артист России. Окончил Новосибирское театральное училище в 1986 году. Весной 1986 года — актер Оренбургского областного драматического театра имени М. Горького, с 1991 года до весны 2006 — актер Норильского Заполярного театра драмы им. В.Маяковского. С 2006 по 2010 гг. актер Новосибирского театра «Красный факел». С 2010 г. актер театра «Глобус». Дважды лауреат Национальной театральной премии «Золотая Маска» в номинации «Специальная премия жюри за главную мужскую роль» (спектакль «Крейцерова соната» Л. Толстого, роль Позднышева), 2015 г., а также в номинации «Драма / роль второго плана» (спектакль «Август: графство Осейдж» Т. Леттса, роль Стива Хайдебрехта), 2013 г.
ПЕРЕВОДЧИКИ
Анатоль Стерн (1899-1968) – польский поэт, прозаик, литературный и кинокритик, сценарист и переводчик. Автор манифеста польского футуризма. В 1919 г. опубликовал свою первую поэму и поэттический сборник. В 1927 г. издал переводы поэзией Владимира Маяковского. Сотрудничал с известыми журналами «Скамандр», «Стрелка». 1924 г. стал редактором журнала «Кинематографические вести». Во второй половине 1930-х годов отошёл от авангарда и обратился к обычным формам поэзии, стал известным сценаристом. До 1939 г. написал более 30 сценариев для польских и зарубежных фильмов. В 1940 г. во Львове арестован НКВД (вместе с Владиславом Броневским, Александером Ватом и Тадеушем Пейпером) и отправлен в ГУЛАГ. Освобождённый на основании соглашения Сикорского-Майского, вступил в Армию Андерса, с которой отправился на Ближний Восток. В 1942-1948 гг. пребывал в Палестине, где публиковал свои произведения в переводах на иврит. По возвращении в Польшу в 1948 г. поселился в Варшаве.
Анатолий Гелескул (1934-2011) – русский поэт-переводчик, эссеист, испанист, полонист. Учился в Московском геологоразведочном институте им. С. Орджоникидзе, закончил Московской институт нефтехимической и газовой промышленности, до 1968 работал в геологоразведочных партиях на Кавказе. В конце жизни практически ослеп, но продолжал работать благодаря помощи жены. Переводил с: испанского, французского, португальского, немецкого, польского (Мицкевич, Норвид, Лесьмян, Ивашкевич, Галчинский, Стафф, Бачинский, Шимборская, Милош). Публиковал статьи о зарубежной словесности и о русской поэзии.
СТИХИ
Владимир Маяковский
Послушайте!
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную му́ку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Небо – из досок. Дали закрыты мокрой стеною.
И зелень берёз за колючкой струится потоком чистым.
Свист иволги тонкий вьётся, с зелёной сплетясь волною.
Голубой человечий пепел ветерком разносит по листьям..
Прекрасна картина лета. Как будто гора цветная
Из полотняных платьев - рассветы пестры и закаты.
Кружатся странники-гуси, с болот свой путь начиная,
Вдохнув над пастбищем зрелым целебных трав ароматы...
Открылся мир, как ладонь. Там, за колючей чертой,
Пунцовая земляника в чаще густой и синей.
И в зелени серебристой – сиянье крыш апельсинных -
Художника лёгкий рисунок, ясный, смешной, простой.
Как же прекрасна любовь, сердец наших тишь и пламя,
Явила на свет нас, уносит, как ветку – поток влекущий,
И мы – заплутавшие дети в огромной таинственной пуще
Избушка на курьих ножках стоит перед нами.
Но что есть страх человека, что – робость крови и чувств,
Когда смотришь в ночь, в костер, пылающий сильно и ровно,
Кровь в жилах застыла, а в проволоке – как пульс,
Горят штабеля людей, как смолёные бревна.
Вновь подходит колонна. Вагоны, камера, газ,
Люди воздух и воду на вес золота мерят,
В ежедневном кошмаре взрастает легенда о нас,
Кто придет после нас – в это все не поверит.
Вот он, барак, набитый парным человечьим мясом,
Человечьим живущим пеплом. Обшие миска и койка,
Общие страх и надежда, и дождь барабанит бойко,
И над миской баланды все руки трясутся разом.
И вот, певец Человека, лежу на нарах барака,
Стремясь легенду, как птицу, схватить на лету.
Напрасно смотрю в глаза, ожидая тайного знака,.
Но вижу лопату и землю, похлебку и пустоту.
Уже только пепел. Одни тела еще живы.
Один лишь неба простор, что в очи ткнется волной.
Со всей Европы сюда мы собрались, чужие,
И к лесу, в обитель мертвых, идем дорогой одной.
Жива только плоть. Руками лицо закрываю.
Словно чужую стихию, свое ощущая тело.
Поэзия встрепенулась, как птица, едва живая,
Чуть вскрикнула –и упала. Слабея, зовет неумело.
Тут тиф и гангрена, бараки, камера, газ
Пламя и пепел, ничьи останки по ветру.
Так и родится эпос, Мария, в трагический час,
Руки – молча к лицу. Так и живу на свете. .
Do narzeczonej
Tadeusz Borowski
Niebo — obite deskami, horyzont — ścianą nawilgły,
a w lesie brzozowym za drutem, nabiegłym prądem jak rzeka,
kołysze się liści seledyn, przewija się cienki świst wilgi
i wiatr podbija pod liście niebieski popiół człowieka.
Piękny jest obraz lata. Jak kolorowa góra
letnich sukienek z perkalu jest słońca wschód i zachód.
Ponad bagnami krążą gęsi wędrownych sznury
i ciągną nad pastwiskami o zdrowym, dojrzałym zapachu.
Świat się otwiera jak dłoń. Dlatego za linią wart
jest siny las, a w lesie czerwone, słodkie poziomki,
wśród srebrnozielonych drzew pomarańczowe domki
jak lekki rysunek artysty, pogoda, uśmiech i żart.
Jakże jest dziwną miłość, serc naszych cisza i burza,
co jak gałęzie na nurcie w świat nas rzuciła i niesie,.
Oto jesteśmy jak dzieci zbłąkane w ogromnym lesie,
jak dzieci z bajki o dzieciach i domku o łapce kurzej.
Lecz czymże jest strach człowieka i krwi bojaźliwej nurt,
gdy trzeba patrzeć w noc, jak w łunę ognistą i huczną,
tężeje w żyłach prąd i krwią pulsuje drut,
i palą się ludzkie stosy jak kupy smolnych łuczyw.
Ciągną pochodem ludzie. Wagony, komora i gaz.
Za wodę, za łyk powietrza sprzedają złoto żołnierzom.
Oto dopełnia się w nas legenda, koszmar i baśń,
a pokolenia po nas z pogardy nie będą wierzyć.
Oto jest blok nabity parnym, człowieczym mięsem,
żyjącym ludzkim popiołem. Wspólna jest prycza i miska,
wspólne są strach i nadzieja, upał i deszcz dla wszystkich
i jednakowo dłonie nad litrem zupy się trzęsą.
I oto, chwalca człowieka, leżę na pryczy baraku
i chwytam, jak ptaka lot, w palce legendę i mit,
lecz próżno w oczy człowiecze patrzę, szukając znaku.
Już tylko łopata i ziemia, człowiek i zupy litr.
Już tylko ciało człowieka. Już tylko ludzki popiół,
już tylko nieba ogrom, który się w oczy garnie.
Oto przyszliśmy, obcy, ze wszystkich stron Europy
i jedną drogą idziemy — do lasu, do ziemi umarłych.
Już tylko ciało człowieka. Ręce podnoszę do twarzy
i czuję ciało jak obce. Czuję jak cudzy żywioł.
Liryzm kołysze się we mnie, jak ptak zraniony się waży
i nim osłabnie — woła, i nim upadnie — przyzywa.
Oto flegmona i tyfus, oto komora i gaz,
oto jest ogień i popiół — ciało na wietrze niczyje.
Oto się rodzi epos, woła tragiczny czas.
Podnoszę ręce do twarzy. I milczę. Tak, Mario, żyję.
Władimir Majakowski
Posłuchajcie! | Przekład Anatol Stern
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную му́ку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Небо – из досок. Дали закрыты мокрой стеною.
И зелень берёз за колючкой струится потоком чистым.
Свист иволги тонкий вьётся, с зелёной сплетясь волною.
Голубой человечий пепел ветерком разносит по листьям..
Прекрасна картина лета. Как будто гора цветная
Из полотняных платьев - рассветы пестры и закаты.
Кружатся странники-гуси, с болот свой путь начиная,
Вдохнув над пастбищем зрелым целебных трав ароматы...
Открылся мир, как ладонь. Там, за колючей чертой,
Пунцовая земляника в чаще густой и синей.
И в зелени серебристой – сиянье крыш апельсинных -
Художника лёгкий рисунок, ясный, смешной, простой.
Как же прекрасна любовь, сердец наших тишь и пламя,
Явила на свет нас, уносит, как ветку – поток влекущий,
И мы – заплутавшие дети в огромной таинственной пуще
Избушка на курьих ножках стоит перед нами.
Но что есть страх человека, что – робость крови и чувств,
Когда смотришь в ночь, в костер, пылающий сильно и ровно,
Кровь в жилах застыла, а в проволоке – как пульс,
Горят штабеля людей, как смолёные бревна.
Вновь подходит колонна. Вагоны, камера, газ,
Люди воздух и воду на вес золота мерят,
В ежедневном кошмаре взрастает легенда о нас,
Кто придет после нас – в это все не поверит.
Вот он, барак, набитый парным человечьим мясом,
Человечьим живущим пеплом. Обшие миска и койка,
Общие страх и надежда, и дождь барабанит бойко,
И над миской баланды все руки трясутся разом.
И вот, певец Человека, лежу на нарах барака,
Стремясь легенду, как птицу, схватить на лету.
Напрасно смотрю в глаза, ожидая тайного знака,.
Но вижу лопату и землю, похлебку и пустоту.
Уже только пепел. Одни тела еще живы.
Один лишь неба простор, что в очи ткнется волной.
Со всей Европы сюда мы собрались, чужие,
И к лесу, в обитель мертвых, идем дорогой одной.
Жива только плоть. Руками лицо закрываю.
Словно чужую стихию, свое ощущая тело.
Поэзия встрепенулась, как птица, едва живая,
Чуть вскрикнула –и упала. Слабея, зовет неумело.
Тут тиф и гангрена, бараки, камера, газ
Пламя и пепел, ничьи останки по ветру.
Так и родится эпос, Мария, в трагический час,
Руки – молча к лицу. Так и живу на свете. .
Нареченной
Тадеуш Боровский | Перевод Анатолий Гелескул
Дощатое небо. Сырой горизонт бетонный.
А в купах берез, за колючкой, за лагерным пеклом,
печалится иволга, ветер баюкает кроны
и пудрит листву голубым человеческим пеплом.
Роскошное лето. Как будто расцвел в хороводе
рой ситцевых юбок – так вечер лазорев и розов,
и тянутся дикие гуси с болотных угодий
в целебный, на травах настоенный воздух покосов.
И мир нараспашку. И лес за скелетами вышек,
а в синем лесу земляники пунцовая свежесть,
и даль в серебристых садах, в апельсиновых крышах,
как детский рисунок. Улыбчивость и безмятежность.
Любовь! Без нее нас бы не было вовсе на свете,
как ветки река, нас несет она, неосторожных.
Мы дети, мы в темном лесу заплутавшие дети
из маминой сказки с избушкой на курьих ножках.
Но чем же он, чем обернется наш страх человечий?
Глядим молчаливо на зарево ночи трескучей,
и кровь холодеет, зато разрумянились печи,
и штабелем люди горят, как смолистые сучья.
Вагоны, фургоны – к воротам и камере с газом.
За порцию воздуха золотом платят конвою.
Вот так удобряем легенду. Поверить рассказам
потомки не смогут и только качнут головою.
Набиты бараки, и день ото дня все туже,
сырым человеческим мясом, сырьем для топки,
всем поровну страх и надежда, жара или стужа,
и слаженно руки трясутся над миской похлебки.
В людское величие вера еще не погибла,
и мифом, как птица полетом, себя успокоив,
в глазах человека ищу подтверждение гимна,
но есть лишь земля и лопата да миска помоев.
Есть только тела и летучего пепла сугробы,
и небо, готовое хлынуть в пустые орбиты.
Нас порознь согнали, со всех уголков Европы,
и порознь уходим – в глубь леса, в землю убитых.
Осталось лишь тело. И тело, словно чужое,
уже ко всему бесчувственно, кроме боли.
А что же с подбитой птицей – моей душою?
Слабея – зовет на помощь, а рухнув – молит.
Сыпняк и гангрена, и огненные всполохи,
и пепел – ничьи останки – смывают ветра сырые.
Таков он, наш эпос, трагический крах эпохи.
Лицо закрываю молча. Вот так и живу, Мария.